Поступление на филологический факультет Ленинградского университета было следствием «культурного вложения» мамы Андрея Николаевича. Позднее, вспоминая о тех годах, он подчеркивал, что её ожидания определяли его первые годы учебы:
«Возможно, мама прочила мне научно-филологическую карьеру, ожидала, что я стану “полиглотом”. Во всяком случае, она согласилась с моим выбором славянского отделения филфака. <…>
Мать готовила меня к высшему гуманитарному образованию. И эта подготовка оказалась чрезвычайно сильной. Позднее, в институте, я учился исключительно на отличные оценки, был Сталинским стипендиатом (что, впрочем, по тем временам, обеспечивалось не только успехами в учёбе, но и общественной, комсомольской активностью)» [Алексеев А. Н. Фамильная ценность и семейная память. СПб., 1998. С. 25].
Но помимо учебы и углубленного изучения иностранных языков в ту пору у Алексеева появились новые увлечение, не связанные с родительским воспитанием. Во-первых, журналистика, которой он посвятил последующие годы. Во-вторых, общественная работа, обусловленная началом комсомольской карьеры. Годы спустя он вспоминал об этом периоде своей жизни менее охотно чем о других, поскольку времена «правоверного комсомольца» сопрягались с безграничной солидарностью с политикой Сталина. Б. З. Докторов, опираясь на суждения самого Алексеева, так суммировал то политическое увлечение студента филфака:
«Был отличником-активистом и сталинским стипендиатом. На пороге своего двадцатилетия, узнав о смерти Сталина, несколько суток не спал, демонстрируя самому себе, как надо «держать себя в руках» когда страна осиротела. “Слез не было, но до рези в глазах читал ночью (вовсе не для экзамена!) какой-то классический труд по лингвистике”» [Докторов Б. З. Скала Алексеева (к юбилею А. Н. Алексеева) // Социологический журнал. №3. 2009. С. 152].
Но позднее случился XX съезд, который многое поменял в мировоззрении юноши. Тогда же он постепенно начал узнавать о деталях общественно-политической жизни страны, которые позволили ему переосмыслить свою раннюю позицию и иронически именовать себя «запоздалым», или «дурным» шестидесятником:
«В 50-е же годы, будучи студентом Университета, а потом – начинающим журналистом, я, как уже говорил, был вполне правоверным комсомольцем, и ни с какими “антисоветчиками” не только не общался, но даже и не слыхивал о них. Конечно, был в 1956 году XX съезд, полузакрытое изобличение культа личности Сталина, которому (изобличению) люди моего типа поверили так же, как прежде верили Сталину. Тут еще та биографическая особенность, что моих родителей непосредственно не коснулись репрессии 30-х гг., а от информации о не близких родственниках родители (как и в большинстве семей) меня берегли. Может показаться удивительным, но проучившись на филфаке 6 лет (с 1950 по 1956), я ничего толком не знал о фактическом разгроме филологии в конце 40-х, а советскую литературу нам читал… проф. Плоткин – тот самый, который был главным подпевалой Жданова в пору партийного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», заклеймившего М. Зощенко и А. Ахматову» [На семи ветрах. Интервью А. Алексеева, данное в переписке с Е. Путиловой-Стумбис. 2014. С. 5].